смышлёность устриц
Опять вытаскиваю фикло из тредика *слоу*
Элиот/Лео, модерн!ау, постканон, все уползли. :3
читать дальшеКогда Элиот открывает глаза, он видит перед собой только белый потолок и капельницу, от которой к руке тянется гибкая трубка. Он в больнице. Кажется, должна болеть грудь, а ещё ладонь, которую он проткнул шпагой. Сейчас, наверное, уже вечер, на потолке лежат длинные жёлтые прямоугольники от окна, на которых паутиной темнеют голые ветви деревьев.
Тогда листья даже ещё не пожелтели.
Элиот с трудом поднимает руку и видит на ней розоваты шрам. Пальцы слушаются без труда, хотя тогда он был уверен, что больше не сможет играть — потом он понял, что больше не сможет жить. Как оказалось сможет — он вроде бы даже выздоравливает.
Когда к нему приходит врач, солнечный прямоугольник на потолке уже немного сдвигается.
Дни тянутся один за другим. В его палату никого не пускают, хотя Элиот слышит время от времени голоса Лео, Оза и Гилберта — те пытаются прорваться, но без особого успеха. Элиот гадает, когда Лео начнёт закатывать главврачу истерики. Может, уже начал.
Элиот сам не знает, хочет ли он видеть их всех.
Элиот сам не знает, зачем его спасли — зачем он теперь живёт.
Дни всё так же тянутся, Элиот уже может сесть в кровати, и от движения грудь всё же болит. Под больничной пижамой — бинты, медсестра их меняет времени от времени, под ними — почти затянувшаяся рана. От скуки Элиот думает о всякой глупости; например, о том, что у него теперь останется уродливый шрам на груди, и купаться придётся в майке. Это даже к лучшему: для него снова существует мир за пределами палаты.
— Как вы себя чувствуете, лорд Найтрей? — заботливо спрашивает медсестра.
— Нормально, — неизменно отвечает Элиот. — Всё в порядке. Грудь почти не болит.
Медсестра ласково улыбается ему и иногда вроде бы даже строит глазки.
К нему начинают пускать только через неделю. Дверь палаты приоткрыта, но Элиот не слышит разговора — врач говорит вполголоса, его собеседник почти шепчет.
— Вы не должны беспокоить его, сэр, — наконец произносит врач громче.
— Я знаю, — слышится голос Лео.
Дверь распахивается, Лео влетает в палату и замирает у кровати Элиота.
Лео выглядит очень взрослым — почти как Гилберт. В шестнадцать ему давали четырнадцать; Элиот прекрасно помнит его лицо, круглое и совсем ещё детское, вечно скрытое густой чёлкой. Теперь чёлка подстрижена, волосы небрежно забраны в хвост у шеи, а лицо похудело и словно бы осунулось, как бывает от тяжёлых переживаний.
«А ведь ему досталось больше, чем мне», — думает Элиот. Лео, наверное, долго таскали по допросам — сначала в полиции, потом в Пандоре. Может, ему приходилось врать — да, он наверняка врал, рассказывая, что Бернис Найтрей совершила самоубийство, иначе бы Элиот очнулся не в уютной частной клинике, а в тюремной больнице.
— Что за кислое лицо? — спрашивает Лео. — Ты не рад меня видеть?
Лео знает ответ. Он всегда понимал Элиота без слов — и теперь понимает; он просто надеялся, наверное, на другую встречу.
— Очень рад, — отвечает Элиот с улыбкой. — Иди сюда, я тебя обниму.
К чёрту, он действительно рад, что Лео первым пришёл к нему, как только начали пускать посетителей. Он чуть не умер с именем Лео на губах — а это что-то да значит.
Лео садится на край кровати и сам порывисто обнимает Элиота. От него исходит удивительно знакомый запах, но Элиот узнаёт его не сразу, а когда узнаёт, фыркает — это любимый шампунь Элиота, от которого Лео всегда морщился и говорил, что таким пользуются только девчонки. Теперь от Лео тоже пахнет мёдом и липовым цветом. А руки у него всё такие же ледяные.
— Я тебя сначала не узнал, — говорит Элиот. Надо с чего-то начинать разговор, а о погоде за окном он слишком мало знает. — Ты повзрослел.
— Теперь мне верят, когда я вру, что мне двадцать, — хвастается Лео.
— Можешь спокойно прибавить ещё два года.
— Правда?
— Да. Я подумал, что уже прошло лет пять. Не прошло?
Элиот вдруг пугается. Он не знает, какой сейчас год — у него нет мобильного телефона, ему не приносят газет, а деревья за окном останутся такими же и через сто лет.
— Нет, — Лео улыбается. — Это было бы несмешной пародией на Гилберта и Оза. Мы последний раз виделись пять месяцев назад.
Они снова замолкают, и между ними повисает неловкая тишина — слишком много невысказанного, слишком многое крутится на языке и рвётся наружу.
— И что я пропустил? — напряженно спрашивает Элиот, зная, что искреннего ответа не будет — Лео пока не может быть с ним искренним, и Элиот не знает, сможет ли когда-нибудь.
— Конец света, — легкомысленно отвечает Лео. — Ты пропустил конец света.
— Армагеддон?
— Рагнарёк, — глаза у него смеются. — И я даже немного побыл там Локи.
Элиот недовольно хмурится. Сейчас Лео расскажет как инопланетные эльфы-захватчики опустились на здание парламента — вполне в его духе.
— А если честно?
— А честно ещё нельзя. Подожди пару недель. Я хочу тебе рассказать ужасно много всего.
Кажется, напряжение потихоньку спадает. Когда Лео улыбается, он не выглядит таким взрослым, и даже заметно, что ему шестнадцать, а не двадцать. Он даже привычно выпрямляет спину под грозным взглядом Элиота. Кажется, последний раз это было так давно — хотя для Элиота прошло всего несколько недель. Лео обещает рассказать кое-что про Винсента, но попозже, когда Элиот выздоровеет и сможет придушить его собственными руками. Когда они снова замолкают, тишина перестаёт быть неловкой.
— Чёрт, я думал, что разревусь, когда приду к тебе, — наконец говорит Лео тихо. — Но ничего, ещё держусь.
Глаза у него уже мокрые. Элиот сжимает его ладонь в своей, и Лео начинает беззвучно плакать. Слёзы текут по его щекам, их так много, будто они ненастоящие.
— Всё в порядке, Лео.
— Я плачу от счастья, идиот. Мне так тебя не хватало...
Лео утыкается лицом ему в плечо, Элиот гладит его по голове, стаскивает резинку с волос, и те рассыпаются по подушке. Кажется, они немного короче, чем пять месяцев назад.
Ещё через две недели Элиота наконец выписывают из больницы. Он идёт по коридору, тяжело опираясь на трость, но не принимает помощи медсестры и уж тем более не хочет садится в инвалидное кресло. Лео и Гилберт ждут его на выходе, и Лео разве что не подпрыгивает от нетерпения.
— Наконец-то! — говорит он. — Мне ужасно надоело мотаться в больницу!
Он тут же подхватывает Элиота под руку. Теперь они одного роста, Лео, может, даже выше на пару сантиметров.
— Отнести тебя на руках до машины? — весело спрашивает он.
Гилберт молчит. Он только сухо и смущённо поздоровался с Элиотом, как будто не навещал его в больнице и только впервые встретил.
— Не надо со мной так носиться.
— Надо. Ты два года только и делал, что заботился обо мне, а теперь я позабочусь о тебе.
— Я сам прекрасно справлюсь.
Лео заливисто смеётся, как будто Элиот сказал что-то ужасно забавное.
— Ох, Элли, ты в своём репертуаре. Готов поспорить, что в младенчестве ты гордо отворачивался от материнской груди и требовал серебряную вилку.
Так, пожалуй, правильно: Лео должен насмешничать, а не плакать. Элиот улыбается ему в ответ вместо того, чтобы огрызнуться, давая новый повод для шуток.
Элиот/Лео, модерн!ау, постканон, все уползли. :3
читать дальшеКогда Элиот открывает глаза, он видит перед собой только белый потолок и капельницу, от которой к руке тянется гибкая трубка. Он в больнице. Кажется, должна болеть грудь, а ещё ладонь, которую он проткнул шпагой. Сейчас, наверное, уже вечер, на потолке лежат длинные жёлтые прямоугольники от окна, на которых паутиной темнеют голые ветви деревьев.
Тогда листья даже ещё не пожелтели.
Элиот с трудом поднимает руку и видит на ней розоваты шрам. Пальцы слушаются без труда, хотя тогда он был уверен, что больше не сможет играть — потом он понял, что больше не сможет жить. Как оказалось сможет — он вроде бы даже выздоравливает.
Когда к нему приходит врач, солнечный прямоугольник на потолке уже немного сдвигается.
Дни тянутся один за другим. В его палату никого не пускают, хотя Элиот слышит время от времени голоса Лео, Оза и Гилберта — те пытаются прорваться, но без особого успеха. Элиот гадает, когда Лео начнёт закатывать главврачу истерики. Может, уже начал.
Элиот сам не знает, хочет ли он видеть их всех.
Элиот сам не знает, зачем его спасли — зачем он теперь живёт.
Дни всё так же тянутся, Элиот уже может сесть в кровати, и от движения грудь всё же болит. Под больничной пижамой — бинты, медсестра их меняет времени от времени, под ними — почти затянувшаяся рана. От скуки Элиот думает о всякой глупости; например, о том, что у него теперь останется уродливый шрам на груди, и купаться придётся в майке. Это даже к лучшему: для него снова существует мир за пределами палаты.
— Как вы себя чувствуете, лорд Найтрей? — заботливо спрашивает медсестра.
— Нормально, — неизменно отвечает Элиот. — Всё в порядке. Грудь почти не болит.
Медсестра ласково улыбается ему и иногда вроде бы даже строит глазки.
К нему начинают пускать только через неделю. Дверь палаты приоткрыта, но Элиот не слышит разговора — врач говорит вполголоса, его собеседник почти шепчет.
— Вы не должны беспокоить его, сэр, — наконец произносит врач громче.
— Я знаю, — слышится голос Лео.
Дверь распахивается, Лео влетает в палату и замирает у кровати Элиота.
Лео выглядит очень взрослым — почти как Гилберт. В шестнадцать ему давали четырнадцать; Элиот прекрасно помнит его лицо, круглое и совсем ещё детское, вечно скрытое густой чёлкой. Теперь чёлка подстрижена, волосы небрежно забраны в хвост у шеи, а лицо похудело и словно бы осунулось, как бывает от тяжёлых переживаний.
«А ведь ему досталось больше, чем мне», — думает Элиот. Лео, наверное, долго таскали по допросам — сначала в полиции, потом в Пандоре. Может, ему приходилось врать — да, он наверняка врал, рассказывая, что Бернис Найтрей совершила самоубийство, иначе бы Элиот очнулся не в уютной частной клинике, а в тюремной больнице.
— Что за кислое лицо? — спрашивает Лео. — Ты не рад меня видеть?
Лео знает ответ. Он всегда понимал Элиота без слов — и теперь понимает; он просто надеялся, наверное, на другую встречу.
— Очень рад, — отвечает Элиот с улыбкой. — Иди сюда, я тебя обниму.
К чёрту, он действительно рад, что Лео первым пришёл к нему, как только начали пускать посетителей. Он чуть не умер с именем Лео на губах — а это что-то да значит.
Лео садится на край кровати и сам порывисто обнимает Элиота. От него исходит удивительно знакомый запах, но Элиот узнаёт его не сразу, а когда узнаёт, фыркает — это любимый шампунь Элиота, от которого Лео всегда морщился и говорил, что таким пользуются только девчонки. Теперь от Лео тоже пахнет мёдом и липовым цветом. А руки у него всё такие же ледяные.
— Я тебя сначала не узнал, — говорит Элиот. Надо с чего-то начинать разговор, а о погоде за окном он слишком мало знает. — Ты повзрослел.
— Теперь мне верят, когда я вру, что мне двадцать, — хвастается Лео.
— Можешь спокойно прибавить ещё два года.
— Правда?
— Да. Я подумал, что уже прошло лет пять. Не прошло?
Элиот вдруг пугается. Он не знает, какой сейчас год — у него нет мобильного телефона, ему не приносят газет, а деревья за окном останутся такими же и через сто лет.
— Нет, — Лео улыбается. — Это было бы несмешной пародией на Гилберта и Оза. Мы последний раз виделись пять месяцев назад.
Они снова замолкают, и между ними повисает неловкая тишина — слишком много невысказанного, слишком многое крутится на языке и рвётся наружу.
— И что я пропустил? — напряженно спрашивает Элиот, зная, что искреннего ответа не будет — Лео пока не может быть с ним искренним, и Элиот не знает, сможет ли когда-нибудь.
— Конец света, — легкомысленно отвечает Лео. — Ты пропустил конец света.
— Армагеддон?
— Рагнарёк, — глаза у него смеются. — И я даже немного побыл там Локи.
Элиот недовольно хмурится. Сейчас Лео расскажет как инопланетные эльфы-захватчики опустились на здание парламента — вполне в его духе.
— А если честно?
— А честно ещё нельзя. Подожди пару недель. Я хочу тебе рассказать ужасно много всего.
Кажется, напряжение потихоньку спадает. Когда Лео улыбается, он не выглядит таким взрослым, и даже заметно, что ему шестнадцать, а не двадцать. Он даже привычно выпрямляет спину под грозным взглядом Элиота. Кажется, последний раз это было так давно — хотя для Элиота прошло всего несколько недель. Лео обещает рассказать кое-что про Винсента, но попозже, когда Элиот выздоровеет и сможет придушить его собственными руками. Когда они снова замолкают, тишина перестаёт быть неловкой.
— Чёрт, я думал, что разревусь, когда приду к тебе, — наконец говорит Лео тихо. — Но ничего, ещё держусь.
Глаза у него уже мокрые. Элиот сжимает его ладонь в своей, и Лео начинает беззвучно плакать. Слёзы текут по его щекам, их так много, будто они ненастоящие.
— Всё в порядке, Лео.
— Я плачу от счастья, идиот. Мне так тебя не хватало...
Лео утыкается лицом ему в плечо, Элиот гладит его по голове, стаскивает резинку с волос, и те рассыпаются по подушке. Кажется, они немного короче, чем пять месяцев назад.
Ещё через две недели Элиота наконец выписывают из больницы. Он идёт по коридору, тяжело опираясь на трость, но не принимает помощи медсестры и уж тем более не хочет садится в инвалидное кресло. Лео и Гилберт ждут его на выходе, и Лео разве что не подпрыгивает от нетерпения.
— Наконец-то! — говорит он. — Мне ужасно надоело мотаться в больницу!
Он тут же подхватывает Элиота под руку. Теперь они одного роста, Лео, может, даже выше на пару сантиметров.
— Отнести тебя на руках до машины? — весело спрашивает он.
Гилберт молчит. Он только сухо и смущённо поздоровался с Элиотом, как будто не навещал его в больнице и только впервые встретил.
— Не надо со мной так носиться.
— Надо. Ты два года только и делал, что заботился обо мне, а теперь я позабочусь о тебе.
— Я сам прекрасно справлюсь.
Лео заливисто смеётся, как будто Элиот сказал что-то ужасно забавное.
— Ох, Элли, ты в своём репертуаре. Готов поспорить, что в младенчестве ты гордо отворачивался от материнской груди и требовал серебряную вилку.
Так, пожалуй, правильно: Лео должен насмешничать, а не плакать. Элиот улыбается ему в ответ вместо того, чтобы огрызнуться, давая новый повод для шуток.
@темы: графомания, фики, пандора
31.03.2014 в 20:05
31.03.2014 в 20:06